Рассказ директора полтавского завода «Знамя» о том, как ФСБ заманила его в Россию и взяла в заложники
В Киев из России 14 июня спецбортом Министерства обороны Украины доставили двух политических заключенных – Юрия Солошенко и Геннадия Афанасьева. Как и в случае с возвращением Надежды Савченко, президент Петр Порошенко лично встретил бывших заключенных, проводил их в Центр профилактической и клинической медицины, перед крыльцом которой по очереди выступили президент и оба освобожденных «заложника Кремля». Геннадий Афанасьев, один из фигурантов дела Олега Сенцова, был осужден на семь лет. 74-летний Юрий Солошенко по обвинению в шпионаже был осужден на шесть. Его дело было засекречено. Подробности того, как пенсионера, бывшего директора оборонного завода «Знамя» выманили в Россию, чтобы создать очередное дело против украинца, он рассказал Радио Свобода.
– Я Солошенко Юрий Данилович. Родился 6 мая 1942 года в Украине, на Полтавщине. Закончил Харьковский государственный университет, радиофак, был направлен на полтавский завод «Знамя» Министерства электронной промышленности СССР, на котором проработал всю свою жизнь. Закончил работу в должности генерального директора. Нашим основным заказчиком было Министерство обороны Союза, потом Министерство обороны Российской Федерации. Я работал с ними довольно плодотворно, взаимовыгодно, и для нас это был единственный заказчик, контракты мы с ними заключали на небольшие суммы, но этого хватало, чтобы платить каждый год зарплату работникам завода, это было важно в 90-е годы. Директором я стал в 99-м году и работал с тем самым Константином Коллеговым, который меня почему-то… Я догадываюсь, за что он решил спрятать меня в тюрьму. Этот Коллегов был начальником отдела в Управлении генерального заказчика Министерства обороны России. Мы с ним постоянно работали. Сначала мы заключали договора непосредственно с Министерством обороны и через российское казначейство получали расчеты, потом Костя решил усовершенствовать схему. Это его инициатива, потому что, когда работает государственное предприятие с Казначейством, оттуда выдернуть ничего невозможно. Поэтому он организовал так называемый институт вторых поставщиков, через которых он, как представитель Минобороны России, закупал продукцию военно-технического назначения.
– Это еще до прекращения контактов по обмену военно-технической продукцией между Украиной и Россией в 2015 году?
– Между Россией и Украиной существовало соглашение о передаче продукции военно-технического назначения 1993 года, оно у меня есть, и я его использовал как доказательство того, что все было легитимно. Но дело не в том, что я хотел что-то продать или купить, а, как сказал мне мой следователь: «Вопрос вашего задержания решался на уровне руководства ФСБ и Генеральной прокуратуры». И я потом убедился, что так и было.
Поводом для моего приглашения и приезда в Россию именно 5 августа 2014 года послужил звонок от того же Коллегова. Он звонил постоянно, предлагал свои изделия, вел переговоры, я все время отвечал, что нам это не интересно и не надо. Это все есть в переписке, в записях телефонных разговоров – ни одного телефонного звонка по моей инициативе не было, все время они настаивали. Я с Коллеговым работал больше десяти лет, никогда не думал, что может быть какой-то подвох. Он позвонил и попросил: «Есть изделия нашего производства, но из неликвидов, неизвестно какого качества. Вот если бы ты подтвердил их кондиционность и помог бы нам разобраться с этим».
– Эти изделия имели отношения к ракетному комплексу С-300?
– Когда меня арестовали, следователь говорит: «А можно я вместо этих изделий запишу другие». Я говорю: «Нельзя, потому что я собираюсь строить свою защиту именно на том, что эти изделия никакого отношения к С-300 не имеют». Но это не возымело никакого действия.
Коллегову я тогда сказал: «Если есть оборудование, я могу приехать и в течение дня могу посмотреть эти 11 приборов». Я взял билеты туда и на тот же день обратный. Они обещали оплатить мои услуги. Вечером он звонит мне и снова спрашивает: «Ну вы же приедете, мы вас ждем». Я уже потом, когда анализировал, понял, что они меня специально вели. Выехал, нормально, в Белгороде паспортный контроль. Девушка проверила паспорт, отдала, взяла миграционную карту, ушла. Возвращается: «Дайте ваш паспорт еще раз». Я ушел в купе и слышу, как она звонит и передает мои паспортные данные куда-то. Думаю: «Что-то не то, такого никогда не было. Очевидно, меня ведут, а почему не понимаю, ничего не совершил».
– Вы раньше сталкивались в отношении себя со слежкой, наблюдением со стороны спецслужб?
– Я в советское время и с КГБ работал, но такого вероломства не видел и даже предположить не мог. «Ну, – думаю, – ведут. Тикать с поезда сейчас, а что я сделал? Я еду в джинсах и сорочке, в кармане 3070 российских рублей и обратный билет. За что меня брать?» Я глубоко не стал задумываться. Я, наверное, очень доверчив – главный мой недостаток. Работал с человеком и никогда не предполагал, что можно так подло поступить. Когда доехали до Москвы, я уже и забыл об этом. Потом вспомнил, требовал, чтобы допросили эту пограничницу, но никто на это не отреагировал.
Встретил меня от Коллегова бывший полковник российской армии Демьянов и спрашивает: «Вы так и приехали?» – «Так и приехал». Может быть, они думали, что я приеду с кем-то, или привезу какие-то деньги, потому что когда-то был разговор, когда действовало межправительственное соглашение, о магнетронах (электронный прибор, генерирующий микроволны при взаимодействии потока электронов с электрической составляющей поля СВЧ, применяется в локаторах и СВЧ-печах. – РС.). Магнетроны, а не клистроны (электровакуумный прибор, применяемый в радиолокационных телескопах, планетных и астероидных радарах. – РС.), которые мне потом вменялись. Они обещали, но потом я понял, что то ли ворованные, то ли ловушка, мы от них отказались. Он так удивился, что я без ничего приехал, сели в машину, поехали к нему в офис. Приехал в офис, там изделия какие-то лежат. Он мне какие-то пакеты дает. «Тут колпачки для ваших приборов», – что-то такое сказал, только возьми в руки пакет. Я не брал в руки, набрал номер директора, с которым я работал, чтобы сказать, что приехал, и поздороваться. И тут по всем законам детективного жанра – все двери настежь, «всем оставаться на местах», ФСБ. Я думаю: «Что такое, наверное, этот Костя где-то проворовался». Я подумал, что это за ним пришли, а я тут случайно попал, меня отпустят. Точнее, даже не подумал, что меня будут задерживать. А они прямиком ко мне, «лицом к стене, ноги шире плеч». Ходят по ногам. Забрал два телефона у меня, положил в пакет, который мне пытались вручить, и дает мне этот пакет и говорит: «Возьмите свои телефоны». Я взял, смотрю, там кроме телефонов какие-то бумаги. Я сразу их бросил: «Это не мое». – «Как это не ваше!» – их тут фотографируют, как положено. Я говорю: «Это не мое, я не знаю, что там, кроме телефонов». Мне: «Это ваше».
На самом деле, никакого расследования, никакого дела не было, потому что они знали, что нечего расследовать. Я дважды писал заявление: «Прошу меня допросить с адвокатом», – никто не отвечает. Третий раз попросил допросить на полиграфе. А следователь спрашивает зачем, а я ему: «Ну потому что вы мне не верите». – «Нет, – говорит. – Я вам верю, но если я напишу вам оправдательное заключение – это равносильно тому, что я пойду в отдел кадров увольняться».
– Следователь так просто вам рассказывал о том, как фальсифицируются дела. Почему, как вы думаете?
– Во-первых, потому что они уверены, что им все сойдет с рук. Ко мне больше полугода не допускали консула. Я требовал консула, а мне говорят: «Он отказывается от вас и не хочет с вами встречаться». Лишили меня адвокатской поддержки всякими ухищрениями. Они настолько нагло и уверенно себя вели, чувствовали, что им все сойдет с рук. Я написал более 40 ходатайств и заявлений. Мне ни на одно из них не было ответа. И когда я написал жалобу в Генеральную прокуратуру, мне пришло, что «вам все ответы даны», что «от консула вы отказались сами», и вообще все с точностью до наоборот. И я понял, что слова о том, что мое задержание решалось на высоком уровне, – так оно и было. Потому что ФСБ должно же быть поднадзорно Генеральной прокуратуре, но нет… Они знали, что как ни поступят – будут правы, лишь бы не оправдали меня. Они спокойно себя вели. Десять месяцев я писал ходатайства, заявления о том, что я невиновен, отправлял на самый верх, в том числе и на имя Путина, и в Администрацию президента России, и Бортникову – директору ФСБ. А мне говорят: «Что вы пишете, над вашими заявлениями смеются. Мы тоже писать умеем».
В самом начале опер мне сказал: «Если вы примете российское гражданство, мы переведем вас в статус свидетеля, будете под защитой закона, и можем семью вам перевезти». Я им говорю: «Как вы себе представляете, я – тут, семья – там. И с какой стати?» – «Ну мы напишем выступление, вы выступите». – «Я всегда сам себе писал выступления и в спичрайтере не нуждаюсь». Так мы с ними и не договорились, они на меня махнули рукой, довели до победного завершения свою работу. Я пытался что-то предлагать, а мне следователь говорит: «У вас не такое положение, чтобы вы диктовали свои условия». И вскользь добавил: «Конечно, умирать лучше дома, чем здесь». Тогда мне не захотелось умирать совсем, и я подумал: «Не дождетесь». Хотя было по-всякому.
Потом подошло время суда. Меня вызывает следователь, мы параллельно с его помощником читаем все мои разговоры с… не знаю, как их назвать… с Коллеговым и Демьяновым. Ничего там подтверждающего обвинение нет. Я еще говорю этому парню: «Саша, смотри, тут как раз все подтверждает мою правоту и невиновность». Он мне: «Да, если бы это только от нас зависело». Такой не поганый хлопец, тоже в будущем будет опричником.
Бывало, по месяцу не приглашали на следственные действия, а под конец сказали: «Если вы признаете себя виновными, мы меняем меру пресечения на домашний арест, и есть у нас товарищ, друг нашего отдела – заместитель председателя Московского городского суда, он договорится и вам будет приговор условный». Я отвечаю: «Не могу вам поверить, вы не такая высокая шишка. Пусть руководство мне что-то скажет». Приходит начальник следственного отдела Растворов Игорь Юрьевич. Тоже ко мне так: «Юрий Данилович, у меня отца так зовут, тоже 42-го года. Ну какой там шпионаж, мы все понимаем». Ну они и в самом деле понимали, что я не шпион. И еще сказал: «Если не подпишешь, мы еще на полгода продлеваем следствие, за эти полгода подготовим еще пару статей, и все начнется сначала, и будешь ты сидеть столько же, сколько сидел бы по приговору суда». А я знаю такие случаи, когда годами сидят в Лефортово. Еще следователь говорил: «Ну надо бы, конечно, немного дать». Я понял, что меня провоцирует на взятку. Я не думаю, что действительно рассчитывал, что я буду ее давать, потому что там такие взятки, которые для нас непостижимы, но хотел, чтобы я сказал, что готов дать. А там очередная статья. По какой статье меня судить – контрабанда или взятка, если не соглашусь. Когда Растворов пообещал мне снова, я ответил: «Давайте тогда домашний арест и на суд побыстрее, чтобы уже не томиться в камере». Он не говорил о гарантиях, но говорил, что никаких сомнений нет. Рассказывал, что когда заместитель суда спросил сколько лет, и ему ответили – 73, он сказал: «Да нет вопросов, конечно». Я согласился. Но пока не подписал, они поехали к моему товарищу в Мытищи, он написал им расписку, что предоставит квартиру мне для домашнего ареста. Они приехали, показали расписку, мол «мы занимаемся». Я узнаю Мишин почерк. Но сказали, что из-за праздников не могут меня отвезти туда, а вот через неделю обязательно. Говорят так, будто я уже свободный человек, с такой уверенностью, что я засомневался, что это возможно вообще. Но тем не менее договор вроде бы заключили, хоть и без подписей. Через неделю Растворов со мной встречается, и говорит, что снова обсудил со своим другом, заместителем председателя городского суда варианты, и что никаких сомнений нет, будет условное наказание. «Но в крайнем случае, мы подготовим ходатайство о помиловании, и после суда вы сразу выйдете». Ну хорошо. Честно говоря, мне так надоели эти клетки и безысходность, вижу, что бьюсь головой об стенку и никаких перспектив. Все это без адвоката. Потом пришел адвокат, я спросил его о гарантиях, а он мне говорит: «Да какие гарантии, их нет». Дети заключали с ним соглашение и деньги ему платили. За бездеятельность.
Следователь так воодушевился, написал такое обвинительное заключение, что я начал его читать, и такое страшное, что я сам бы себя расстрелял за это. Я даже не стал дочитывать, подписал и отдал, потому что если дочитал, то, наверное, и подписывать не стал бы. Ну писали все, что можно: «Умышленно, с целью нанесения ущерба безопасности Российскому государству». Такую галиматью. Обвиняет меня в том, что не могло быть, потому что не могло быть никогда. Мы эти изделия производили 40 лет, я их всю подноготную знаю, и где они стоят и все. Я ему и оперу говорю: «Вы хотя бы нашли какие-то изделия, которых нет в Украине, и инкриминировали мне. А если эти изделия выпускаются на Киевском заводе «Генератор», зачем мне воровать для них документацию?» И опять свое: «Давайте я напишу, что вы интересовались не магнетронами, а клистронами». Клистрон используется в системе С-300, а магнетрон – в БУКе. Магнетрон – не секретный, а этот совсекретный, поэтому им было интересно было вести речь именно о клистроне.
– Следствие вообще разбиралось в технике и электронике?
– Разбирались в этом так, как этот шкаф. Я им говорю: «Ну просите, вот Фрязино рядом, институт (филиал Московского государственного института радиотехники, электроники и автоматики. – Прим.)«. А с другой стороны, что они скажут там: припугнут и напишут все, что нужно. Я уже не стал настаивать, чтобы там мои друзья под колпак не попали. Мало того, в первом томе я прочитал справку управления контрразведки ФСБ о том, что эти изделия по программе импортозамещения освоены в Киеве, и на это выделено выделено из бюджета Украины 4,2 миллиона гривен. Ну я думаю, это то опровержение. Умному человеку разве не понятно, что без документации воспроизвести это изделие никак нельзя. Еще одно подтверждение моей невиновности.
Короче, я подписал, дело идет к суду, готовимся, читаем материалы дела. Первый том я прочитал добросовестно. Без адвоката, хотя я настаивал, чтобы мой адвокат был. Мне ответили: «Я вас услышал, но ваш адвокат еще не вошел в дело». Как он должен войти – слева-справа? Я прочитал первый том, потом меня стали приводить, но читать ничего не дают. Привели, посидел там, а водят, чтобы в СИЗО отмечали, что меня на какие-то мероприятия выводят. И 11 сентября приводят и ажиотаж такой: «Давай бегом, потому что нужно срочно везти дело в прокуратуру. Времени нет, подписывай, ты же знаешь». Три тома – я и не читал ни одной строчки. Подумал: «Все равно напишут то, что захотят», потому что я уже убедился – мое мнение никакой роли не играет. Подписал. 16-го числа сдали дело в прокуратуре, 18-го уже утвердил, а 19-го я уже получил сообщение, что дело направлено в суд, а через каких-то три дня все пошло в таком темпе, что все удивлялись – никогда так не делалось. Я подумал: «Может, и в самом деле так спешат меня освободить». Святая простота.
Константин Коллегов
Первого октября – первое заседание суда. На пятнадцать минут собрались, познакомились и разошлись. Второго, третьего и пятого. Пятого октября приглашают свидетелей для дачи показаний. Первый приходит Коллегов. Адвокат его спрашивает: «А почему вы не предупредили Солошенко, что этого нельзя делать, а сразу написали заявление в ФСБ?» Он говорит: «Я заявление не писал». А государственный обвинитель, девушка, говорит: «А как же в деле есть ваше заявление?» Ему, наверное, стыдно было передо мной, сказать: «Я – стукач, написал на тебя в ФСБ кляузу, вранье». Он отвечает: «Я подумал, что если я откажу Солошенко, а он, имея обширные связи, достанет эти материалы, нанесет ущерб России, то я решил, что его лучше закрыть». – «А почему у вас такая неприязнь?» Дословно ответил: «Мне тетя сказала, что в Украине такая власть пришла враждебная». Полковник российской армии – тетя ему сказала, и он решил бороться с этой властью. Я посчитал ниже своего достоинства с ним говорить, даже слова ему не сказал. Поэтому, когда Демьянов что-то лепетал, ведь врать не так легко, наверное, я говорю: «Пусть говорит громче». Демьянов мне: «У меня такой голос просто». – «Это не голос такой, а просто правду говорить легко и приятно, а врать даже негодяю не так просто». Судья меня остановил.
Слушали меня в суде очень внимательно, соглашались, кивали головой, а в конце написали, что то, что я говорил, суд воспринял критически. На этом дело и закончилось. Правда, они себе в заслугу ставят то, что дали мне вместо 10 лет, как это по минимуму положено и как прокурор просил, а суд дал шесть. Из-за возраста, наверное.
У меня процесс шел под двумя литерами «с» (совершенно секретно. – РС.), поэтому никого не пускали ко мне. Приходили корреспонденты, телевидение – никого не пускали. Даже консула не пускали, хотя он имеет форму допуска. Потому что все очевидно. Если бы там была пресса…
Юрия Солошенко встречают на родине
– Вы отказались обжаловать приговор?
– Отказался. Это бесполезно, только затяжка времени. Думаю: «Быстрее бы приговор вступил в силу, и начать уже бороться». Я все же надеялся, думал, что это Путин набирает заложников, обменный фонд. Оно, собственно, так и было. Растворов мне говорил: «Мы вас никуда не отдадим. Даже если не получится с условным наказанием, мы организуем прошение о помиловании. Месяц еще тут подождете и поедете домой». После суда я его уже не видел и не слышал. Написал Растворову заявление, без ответа.
Консул добился, чтобы меня перевели в Матросскую Тишину. Перед этим со мной встречалась Элла Памфилова (экс-уполномоченный по правам человека в России. – РС.) и сказала, что до суда помочь не сможет. 10 декабря она встречалась с президентом и обещала мой вопрос там обсуждать. До 10 декабря я надеюсь, что Памфилова пойдет и донесет президенту, что невинный дед тут страдает. Показывают по телевизору: сидит Элла Памфилова беседует с Владимиром Путиным о чем-то. Тут открывается кормушка: «Солошенко, с вещами на выход».
– В этот момент, когда встречу Памфиловой и Путина по телевизору показывали?
– Да. Мои соседи по камере мне говорят: «Ну все, ты домой». И я так подумал, расцеловались, попрощались. Меня отводят в накопитель, где собираются те, кого отправляют на этап. А куда – никто не знает. Думаем, что в Мордовию. Посадили в «столыпинский вагон». Мне дали в сопровождение медицинскую сестру, потому что я больной человек, что не помешало им меня отправить. Ночью плохо стало, сидим на голове друг друга, все курят. Сестра подходит: «У меня тонометра нет, того нет». – «А зачем ты меня сопровождаешь, что мне смотреть на тебя, что ли? От этого легче не становится». Почти сутки ехали. Когда приехал в Нижний Новгород, вывели и спрашивают: «Кто тут в сопровождении медика?» – «Я». Меня отдельно и повезли в больницу СИЗО, где я был полторы недели. После больницы меня в транзит, в пятую колонию. Мне стало плохо, я обратился к врачу, и меня поместили в больницу. Валерия Лутковская (уполномоченный по правам человека в Украине. – РС.) созвонилась с Памфиловой, та позвонила уполномоченному Нижегородской области, организовали кампанию, пришли ко мне в больницу. Вся колония на уши встала. Это посещение сразу поменяло отношение ко мне: сразу на «вы» перешли, по имени-отчеству, все, как положено.
– Кто вас поддерживал все это время?
– Во-первых, дети писали письма. Когда я уже попал в колонию, была возможность втихаря позвонить, вот вы знаете, как это делается. Да там все знают, и начальство знает. Заместитель начальника мне говорит: «Пойдете в отряд, вам там расскажут, как позвонить домой». Но если попадешься ему, он станет делать вид, что это нельзя. А ребята в таком случае берут и бьют телефоном в стенку, потому что считается западло что-то отдавать вертухаям. А потом поставили в больнице телефон, звонил домой. Каждый день я просыпался и засыпал с мыслью и молитвой о том, чтобы вернуться. Я чувствовал и логически пришел к тому, что пока Надю Савченко не освободят, до нас очередь не дойдет. Когда ее освободили, я почувствовал, что это возможно. 25 мая я прочитал то ли в «Новой газете», то ли в РБК, что наш президент сказал: «Теперь я могу это говорить, что вопрос по Солошенко и Афанасьеву решается». Но я так же все время думал: «А вдруг Путин что-то придумает еще». Ну наш президент сказал, наш борется, а он нет. Я посмотрел на этих двоих (Александр Александров и Евгений Ерофеев – россияне, осужденные в Украине и помилованные Петром Порошенко в обмен на помилование и возвращение Надежды Савченко. – РС.) – они ему и не нужны. Может, ему и не надо, чтобы они возвращались. Какие ценности у него, чтобы он меня на кого-то обменял. Я боялся, что меня не отпускают именно из-за того, что я тут расскажу, какой там беспредел. А оно действительно так, и рассказывать об этом нужно для того, чтобы все знали, за что сидят ребята, которые там еще остались, и что нужно делать, чтобы они возвратились домой. Это наша задача.
Я благодарен всем, кто поддерживал меня, кто боролся. Тем, благодаря кому я нахожусь здесь и надеюсь скоро встретиться со своей семьей. Но те, кто страдает там, они требуют нашего внимания, помощи и поддержки. Я так благодарен всем, кто мне письма писал. Из Канады, России, Украины. Девочки из Центра громадских свобод с такими гарными украинскими именами написали мне. Поддерживали, я им очень благодарен.
– Вас поддерживали в России?
– Да, «РосУзник» писал. Я сохранил все письма. Правозащитницы приходили постоянно. Зоя Светова, Элла Памфилова приходила в камеру. Отношение ко мне в СИЗО, я честно скажу, было не плохое. Сочувствовали. Я не буду говорить кто, потому что они сразу попадут под колпак ФСБ. Они не то чтобы сочувствовали, но понимали и тоже были, мягко говоря, удивлены, каким образом я оказался.
Я 46 лет работал на заводе, в основном на Россию. И в те времена, когда невозможно было это делать – не было ни энергоносителей, ни материалов, – мы ни одного контракта не сорвали. И вот так меня «поблагодарили».
Со мной сидели вместе в камере образованные люди. С ними со всеми мы договорились поддерживать отношения, что они приедут ко мне в гости. Они мечтают о том, чтобы приехать в Украину. С одним сокамерником я выучил гимн Украины, мы вполголоса его пели. Одному я прочитал четверостишие:
Щоб жить – ні в кого права не питаюсь.
Щоб жить – я всі кайдани розірву.
Я стверджуюсь, я утверждаюсь,
бо я живу.
(стихотворение Павла Тычины «Я утверждаюсь». – РС.). Он попросил написать его на титульном листе в его дневнике. Есть нормальные ребята, их там много.
– Зачем тогда вообще это дело понадобилось? Потому что очевидно, что вас специально пытались выманить в Россию.
– Во-первых, для информационной войны. Когда мне предложили гражданство и выступить, понятно, что они собирались использовать. Я же видел, что когда кто-то соглашался с Донбасса, перебежчик, даже не арестант, и собирался дать интервью, выступить, с каким удовольствием они его преподносили и комментировали. Пропаганда очень сильно работает и, к сожалению, на некоторые умы она имеет воздействие. Особенно Дмитрий Киселев, Петр Толстой, который во «Время покажет» говорит: «Часть России, которая называется Украиной». За это сажать надо, на мое место его в Лефортово посадить. Он уже решил, что это часть России, которая называется Украиной. Не может никак эта империя смириться с тем, что часть Советского Союза покончила с прошлым и идет своим путем. Обязательно у них нужно разрешения спросить: «А можно нам в Европу, разрешите, Владимир Владимирович». Уже этого не будет никогда. Но боюсь, что без радикальных мер Крым не вернуть. Он сам там ляжет костьми, но не отдаст. После того, какой шабаш они устроили в первую и вторую годовщину, празднуют свое преступление и ликуют по этому поводу, конечно, он не перед чем не остановится. Дюже пидступна людина.
Вот эти 13%, которые в оппозиции, а 87 – поддерживает; пусть Владимир Владимирович не обольщается: никаких их нет, мне что-то встречались только из 13%. Надо отдать должное вашему мужеству и ваших коллег. Находятся и правозащитники, которые не стесняются поднимать голос и говорить правду. Я не политик, но это крик души.
Я собирался сделать заявление для печати, но после интервью необходимости уже нет.
– А что вы хотели сказать в обращении?
– Я хотел сказать, в основном, о системе в России, о беспределе, беззаконии и вседозволенности, особенно Федеральной службы безопасности. Понимаете, чувствуешь безысходность, когда ты понимаешь, что экран черный, а они говорят – белый, или наоборот. И ты их не переубедишь. Понятие Феликса Дзержинского про чистые руки, горячее сердце и холодную голову не работает. Хотя в каждом, даже самом маленьком кабинете, портрет Железного Феликса на одной стене и бронзовеющего Вовы – на другой.
Понимаете, когда нет перспективы и надежды, что вот сегодня плохо, а завтра моим детям и внукам будет лучше, – это очень тяжко. Пока не кончится эта путинская эра, ничего хорошего однозначно не будет. Власть он укрепил и не отдаст ее. Поэтому, что будет дальше, вы, может, и увидите, я – нет. Все поколения надеялись на лучшее. Сейчас все эти Киселевы, Толстые спрашивают: «Что нас так не любит никто»? А что ж вас любить, если вы врете напропалую и нагло?.. Это бесконечный разговор.
